Форум
Форма входа


Меню сайта

Поиск

Статистика

Друзья сайта
Информационный портал шансона

Майя Розова. Официальный сайт

Russian Records

Журнал «Солнечный Ветер»


Наш код баннера
Петр Лещенко. Официальный сайт



Приветствую Вас, Гость · RSS 28.03.2024, 16:33

[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 1
  • 1
Модератор форума: Майя, Georgo  
Форум » ДАНЬ ЭПОХЕ » Их соединили музыка и время » ВПЕРВЫЕ: ЕЖИ СЕМЁНОВ – «ПОЛЬСКИЙ ЛЕЩЕНКО». Продолжение темы (Леонид Волынский. ДРУГИЕ ПЕСНИ)
ВПЕРВЫЕ: ЕЖИ СЕМЁНОВ – «ПОЛЬСКИЙ ЛЕЩЕНКО». Продолжение темы
SiringoДата: Суббота, 01.08.2015, 21:54 | Сообщение # 1
Аранжировщик
Группа: Друзья
Сообщений: 128
Статус: Offline
Уже много месяцев прошло, как прочитала рассказ
Леонида Волынского "Другие песни".
Еще больше лет миновало, как он был написан.
По заметкам военного времени это – 1953 год.
В рассказе было о встрече с каким-то певцом Семеновым.
У меня не было сомнений, что это литературный персонаж,
а встреча придумана автором. Сегодня после статьи Сергея Пестова
"ЕЖИ СЕМЁНОВ – «ПОЛЬСКИЙ ЛЕЩЕНКО»,
отыскала этот рассказ, перечитала. Убеждена теперь,
что тот литературный персонаж – знаменитый Ежи Семенов.
Встреча с певцом Георгием Семёновым в январе 1945 года в Ченстохове, являющаяся главной темой рассказа,
теперь у меня нет сомнений – подлинное событие.
Даже про пальцы изуродованные там упоминается.
Раньше я о Семенове не знала ничего и ни его Хор, ни его самого не слышала.
Нет, вспомнила, на сайте Петра Лещенко было что-то.
Точно, но там главной была Алла Баянова,
которая пела с хором в польском фильме,
еще в комментариях спорили, она это или нет.
Вернусь к рассказу Волынского, в нем есть
 исторические и биографические неточности , но прочитать его стоит.
 
По реальной истории жизни Семенова не скажешь, что он страдал
по России и мечтал вернуться туда, где родился.
Родился ведь он в Польше! И в своем творчестве он был успешен.
Автор немного приукрасил муки Семенова по России.
Судя по "правильной биографии", своей родиной Семенов считал Польшу.
И отчество Степанович – неверное, теперь знаю, что надо Васильевич.
И рука без пальцев была левая, а не правая.
Еще узнала, что Ченстохов - устаревшее название города
во времена Российской Империи,
общепринятое польское название - Ченстохова (Częstochowa).
Неточности есть, но определите их сами.
Читайте сами, думайте сами, решайте сами.




Леонид Волынский
ДРУГИЕ ПЕСНИ

(Июнь, 1953 год. Опубликован в 1956 году)

Ченстохов¹ был взят на рассвете, а к вечеру в городе остались только некоторые части второго эшелона. Наступление теперь разворачивалось, как туго закрученная пружина, бои шли уже за германской границей. Лейтенант Наумов слез с попутной машины в самом центре города. Он снял перчатки, подышал на пальцы и огляделся. Было тихо. Посреди небольшой площади стояла, поникнув пушкой, сгоревшая "тридцатьчетвёрка", её медленно засыпало снегом. На башне, стволе и гусеницах уже лежали пухлые белые подушечки, и от этого казалось, что она стоит здесь давным-давно и будет стоять всегда. Через площадь шла, подметая снег фиолетовой рясой, молодая и очень красивая монашенка, а вдалеке топтался, постукивая ногой об ногу, регулировщик с двумя флажками под мышкой. Лейтенант подошел к нему, чтобы узнать, где находится комендатура. На город спускались короткие зимние сумерки, было ясно, что ехать дальше сегодня не удастся. Солдат козырнул Наумову и вычертил свернутым флажком по нетронутому снегу план.
— Вот по этой улице пройдете, — сказал он, — до указки «Хозяйство Логунова», а там налево два квартала и еще раз налево, до церкви большой ихней — костел, что ли, а там увидите — вот так наискосок — флаг наш висит. Это и есть комендатура.
— Спасибо, - сказал Наумов. По дороге ему встретились еще два монаха в коричневых балахонах и с одинаковыми бородками на румяных лицах. Они вежливо поклонились Наумову, и он подумал, что, кажется, весь город состоит из одних монахов и монашенок. Но у комендатуры было людно, сюда то и дело подъезжали машины, подходили офицеры Войска Польского в квадратных конфедератках и какие-то парни с красными повязками на рукавах и с трофейными автоматами через плечо. Угрюмый, встрепанный майор с усталым веснушчатым лицом и орденом Богдана Хмельницкого на гимнастерке посмотрел его документы и сказал:
— Эге, ваше хозяйство уже в берлоге². Догонять придётся. Он пошелестел картой и показал Наумову маршрут.
— Видите? — сказал он. — Пока соберетесь, они уже в Берлине будут.
— Утречком на попутных поеду, — сказал Наумов, записывая маршрут. Майор хмыкнул и сложил карту.
— Я насчет ночлега еще спросить хотел, — сказал Наумов.
— Ну вот, опять насчет ночлега. Что я вам, гостиничный трест, что ли? — сказал комендант. Он ожесточенно потер ладонью затылок.
— Вот еще беда мне с этими ночлежниками. Он отвернулся от Наумова и посмотрел в окно, разрисованное морозом.
— Разрешите идти? — сказал Наумов.
— Да нет, погодите. Куда же, на ночь глядя? Тут у меня для фронтового ансамбля десять квартир забронировано, шут их знает, приедут или нет. Он снова потер затылок.
— Задниченко! Позови там кого-нибудь из «Безпеки». Пожилой солдат, сидевший на корточках у изразцовой печки и совавший туда поленья, сказал "есть", вышел и через минуту вернулся с пареньком в куртке и блестящих высоких сапогах.
— Слушай, Стась, — сказал комендант, — вот проводи лейтенанта на квартиру. Из тех, что для артистов. Понял?
— Слухам, - сказал Стась и приложил два пальца к козырьку.
Наумов прочитал на красной повязке слово «Безпека», что значило «Безопасность», и пошел за пареньком. Уже совсем стемнело. Сеял мелкий снежок. Двери большого костела, стоявшего на невысоком холме наискосок от здания комендатуры, были раскрыты, оттуда неслись звуки органа, пение, и видны были горящие свечи и коленопреклоненные фигуры молящихся. Наумов остановился и послушал. Всё вместе - вечер, тихий снег, свечи и пение - было очень красиво, торжественно и печально.
— Здорово поют, — сказал Наумов.
— То есть Ясна Гура,— громко, как глухому, сказал Стась. — Матка Боска Ченстоховска. Через десять минут он привел лейтенанта на место. Позвонив в дверной звонок, он подмигнул ему и все также громко сказал:
— Ту есть пенкнэ паненки, але не една — тши! — и показал три красных, замерзших пальца. Дверь открыла высокая миловидная женщина в мужских брюках и туфлях на высоких каблуках. Пряча подбородок в теплый платок, накинутый на плечи, она послушала то, что протараторил ей Стась, улыбнулась и нараспев сказала лейтенанту: «Прошэм». В квартире, действительно, оказались еще две женщины. Как и первая, они были в мужских брюках и на высоких каблуках. Та, что открыла дверь, представила их лейтенанту:
— То ест Ванда, а то Зофья, а я естэм Анеля. — Она указала пальцем на себя и рассмеялась.
Спустя полчаса лейтенант, несмотря на плохое знание языка, уже установил, что все три женщины — варшавянки, что они участницы Восстания, что после того, как все было кончено, уцелевших женщин выгнали из города, и вот теперь они живут здесь, как перелётные птицы.
Всё это рассказывала Анеля, она была самая молодая из трёх и, рассказывая, часто смеялась, а Зофья и Ванда сидели у стола, хмурились и курили сигареты.
Квартира была большая, холодная и необжитая, чувствовалось, что женщины живут здесь как в гостинице. По каким-то неуловимым приметам — и по тому, как красиво расставлена посуда за стеклянными дверцами тяжелого буфета, и по тому, что на столе лежит темная и очень чистая скатерть с четко отглаженными складками, и, главное, по виду самих женщин лейтенант понял, что здесь едят не часто и не густо.
Он походил по комнате, чтобы согреться, полез в вещмешок, вытащил оттуда банку консервов, колбасу, хлеб, масло и положил всё это на стол.
— Ну что ж, поужинаем, что ли? - сказал он, потирая руки.
— Прошэ, — сказала Анеля. Она взяла из буфета тарелочку, вилку, нож и поставила на стол. Ванда и Зофья встали и отошли к белой кафельной печке.
— Э, нет, — сказал лейтенант. — Я один не буду. Четыре. Он показал ей четыре пальца левой руки.
Она рассмеялась и посмотрела на Ванду и Зофью, но те стояли молча, держа руки за спиной и прижавшись к едва тёплым изразцам.
— Нет, нет, сказал Наумов, - так ничего не выйдет. Садитесь за стол! Анеля пожала плечами и достала ещё три прибора.
Зофья прошла в другую комнату и вернулась оттуда с высокой бутылкой в руке. Она молча поставила ее на стол и села. Ванда тоже отошла от печки и приблизилась к столу, кутаясь в платок.
— Вот это дело, — сказал лейтенант. Он полез в карман за ножом, но Анеля уже подала штопор, и он откупорил бутылку и наполнил четыре дымчатые рюмки.
— Старка? — спросил он. Зофья кивнула головой, а Анеля объяснила, что бутылку они берегут давно и решили распить ее, когда германа прогонят.
Все подняли рюмки, и Зофья сказала:
— За вольность!
Это были первые слова, произнесенные Зофьей, и лейтенант невольно взглянул в её глаза. То были глаза много видевшей и много поплакавшей женщины, оплетенные сетью ранних морщинок, серые, чуть выцветшие, но сейчас они горели таким огнём, что лейтенант даже поёжился. Они выпили, он тотчас налил по второй, но Зофья и Ванда не стали пить, он чокнулся с Анелей, сказал «за польских женщин» и больше не наливал.
— Пан — артист? — спросила Зофья.
— Нет, — сказал Наумов, — что вы...
Анеля сказала, что здесь должны были ночевать артисты.
— Правильно, сказал лейтенант. Но я не артист.
— Я думала, пан сьпевак, - сказала Зофия. — Нет, нет, — сказал лейтенант.
— Ну, то, можэ, мы засьпевамы? — предложила Анеля. И они втроем спели лейтенанту песню о солдате , ушедшем на войну, о том, как за солдатом вслед полетело сердце любимой девушки и, как во время атаки пуля попала солдату в самое сердце, но он не умер, потому что было у него в запасе другое сердце. Пели они на редкость хорошо, Анеля вела первый голос, Зофья и Ванда тихо вторили ей, и когда они закончили, лейтенант сказал:
— Еще!
— Нет, - сказала Ванда и нахмурилась.
— Хватит, - она закурила, стряхивая пепел в тарелку.
— А вы любите песни? - спросила Анеля.
— Очень, — сказал Наумов.
— Всякие? — спросила Ванда.
— Да, — сказал Наумов.
— Но больше всего, наверно, русские? — сказала Зофья.
— Конечно, сказал Наумов.
— То, можэ, запросьмы пана Семёнова, - сказала Анеля. - Очень ладно сьпева.
— Русский? – спросил Наумов.
— Так, але. . . Он жил в Польсцэ, — сказала Ванда. — В Варшаве. — Я позову, — сказала Анеля. Она поднялась и вышла, минут через пять вернулась. С ней вошел высокий мужчина в поношенном черном костюме, с обрюзгшим лицом и редкими, гладко зачесанными набок волосами. В руке он держал гитару.
Это была очень странная гитара, Наумову не приходилось видеть такие, — с двумя грифами и большой декой, сплошь покрытой какими-то надписями.
— То есть пан Семенов, — сказала Анеля, и он протянул лейтенанту руку, на большом и указательном пальце которой недоставало по одной фаланге. Он сел, прислонив к креслу гитару, и пригладил ладонью волосы.
— Подвигайтесь, – сказал Наумов.
Анеля поставила на стол пятую рюмку, и он наполнил её.
— Благодарствуйте, - сказал Семенов. Он взял рюмку изуродованными пальцами - За победу русского оружия!
Они чокнулись и выпили. Лейтенант с интересом рассматривал этого человека - его рыхлое, желтоватое лицо с припухшими веками, перстень с печаткой на левой руке, волосы, аккуратно прикрывающие лысину, и заношенный до блеска, но чистый костюм.
Они выпили ещё по рюмке. Семёнов старался поменьше есть, видно было, что он хмелеет. Анеля попросила его спеть, он молча покачал головой.
— Спойте, — сказал лейтенант. — Простите, ваше имя-отчество? — Он почувствовал себя неловко, потому что не знал, как обратиться к этому человеку. "Господин" он сказать никак не мог, язык не поворачивался, а "товарищ" тоже не выходило.
— Имя у меня гордое: Георгий, — сказал Семенов. — Отчество тоже ничего: Степанович³. А вот фамилия уж и сам не знаю как — не то СеменОв, не то СемЁнов. По-здешнему меня только Семёновым и величают. – Он усмехнулся, положил на колени гитару и осторожно тронул струны изуродованными пальцами.
— Спойте, Георгий Степанович — сказал лейтенант.
— Я ведь не певец, - сказал Семёнов. — Я исполнитель.
Он пробежал по струнам, прислушался к гитаре, низко наклонив голову, взял аккорд и запел. С первых же звуков его хрипловатого, точно навек простуженного голоса лейтенант насторожился. Он слышал в жизни много песен, были среди них весёлые и грустные, удалые и тихие, насмешливые, злые и полные нежной любви, но в том, что пел Семёнов, было совсем, совсем другое. Это была песня о чём-то таком, что объемлет собой и печаль, и радость, и любовь и удаль и все, чем живет человек. Это была перелитая в звуки тоска по родине. Семенов умолк, перебирая струны, и никто ничего не сказал. Лейтенант сидел, опустив голову на руки. Песня немного растравила его, он старался не думать о своем. Ему хотелось понять этого человека. Ведь ясно, эмигрант и все такое, вон и физиономия какая поношенная, и этот перстень, но все же... Семенов склонился к гитаре. Он долго перебирал пальцами струны, потом поднял голову и сказал:
— А можэ, пане заспеваён? – Женщины переглянулись, Семенов взял несколько аккордов, и они запели, а он аккомпанировал им. Они спели две песни — грустные и прозрачные, и лейтенант понял, за что все так любят Шопена.
— То наши народные. Мазурские, — сказала Анеля.
— Славные женщины, - сказал Семёнов. Несчастные только очень. Вот у этой, — он указал глазами на Ванду, — мужа и брата расстреляли в Варшаве, а вон у той сын двенадцати лет с бутылкой на танк пошел — мокрое место осталось. Все потеряли — дом, семью, а я им завидую. Вот оно как. Глупо. Он потянулся к бутылке, налил себе.
— Выпьете? - Наумов отрицательно качнул головой.
— Ну, как хотите. Вы откуда родом будете?
— Из Киева, - сказал Наумов.
— А-а, мать городов русских... А я москвич. Коренной, так сказать. Замоскворецкий. Ну и варшавянкам этим тоже земляк. Двадцать лет по ресторанам скитался, ночная птица. Может, слышали — хор Семенова, ответ на «Черные глаза» и тому подобное. Мировая известность, вот всю гитару исписали: «Спасибо за удовольствие». А я и петь-то толком не умел, так, исполнением беру.
— Поете вы хорошо, — сказал лейтенант.
— Вам нравится? — спросил Семенов.
— Очень.
— Спасибо. Тогда я, пожалуй, еще спою, – он спел еще одну песню.
Лейтенант сидел, опустив голову на руки.
— Как вы полагаете, пустят меня теперь в Россию? — спросил Семенов.
— Я думаю, пустят, — сказал лейтенант, — возвращайтесь обязательно.
— Поверят? — спросил Семенов.
— Ну почему же... — сказал лейтенант.
— Все не просто, — усмехнулся Семенов. — Даже если бы и пустили..
— Почему? — спросил лейтенант.
— Я ведь, кроме этого, ничего не умею... — Семенов погладил ладонью гитару. — А там — другие песни.
Лейтенант помолчал. Ему было жаль этого человека, и он искал, что можно еще сказать, хотя и понимал, что говорить, собственно, нечего.
— Увидеть бы — и умереть, — сказал Семенов.
«Нельзя, нельзя об этом словами», — подумал лейтенант. Семенов сидел, низко свесив голову, перебирая струны.
— Не получается, — вздохнул он и притушил гитару ладонью. — Сегодня утром здесь пехота шла, и вот что-то такое похожее пели…
Большие часы в углу комнаты хрипло пробили двенадцать.
— Пойду, — сказал он и поднялся.— Поздно, вам спать пора. Должно быть, не увидимся, прощайте. — Он протянул лейтенанту беспалую руку.
— Утром уезжаю, на рассвете, — сказал лейтенант. — Спасибо вам за песни.
Семенов молча поцеловал женщинам руки и вышел. У двери гитара зацепилась за что-то, прозвенев всеми струнами. Зофья и Ванда снова отошли к печке и стояли там, прижавшись к едва теплым изразцам, и курили. Анеля постлала лейтенанту на широкой тахте, они все пожелали ему спокойной ночи и вышли. Засыпая, он слышал, как они шептались в соседней комнате. В эту ночь ему приснился Киев: каштаны в цвету, горбатые улицы, Днепр. Таким он снился ему всю войну. Проснулся он рано, было совсем еще темно. Он оделся, не зажигая света, — за эти годы он привык одеваться в темноте. Потом вытащил из вещмешка полотенце и, найдя ванную, умылся ледяной водой и вернулся в столовую. Было тихо, в углу отчетливо тикали часы.
Он порылся в мешке и достал оттуда все, что там оставалось, — еще одну банку консервов, пачку печенья и половину буханки хлеба; положил все это на стол, стараясь не стукнуть надел шинель и вышел на цыпочках, осторожно притворив за собой дверь. На дворе всё ещё шёл снег. Около дома стоял Семёнов. Он был в расстёгнутой шубе и профессорской бобровой шапке с черным верхом.
— А вы чего не спите? — сказал лейтенант.
— Так, ресторанная бессонница, — сказал Семенов.— Привык днем спать ...
Он пошёл рядом с лейтенантом. На улицах было пусто, они ступали по свежему, мягкому снегу, оставляя за собой неглубокие следы.
— Прогуляюсь, быть может, усну - сказал Семенов.
— Да, бессонница, скверная штука, — сказал лейтенант. Они подошли к костелу. Широкие двери были раскрыты настежь, горели свечи, играл орган, и все так же тревожно и грустно пел хор, и так же стояли на коленях люди.
— Заутреня, что ли? — сказал лейтенант.
— Благодарят Матку Боску денно и нощно — сказал Семенов. Он усмехнулся и добавил:
— А я вот молился, не помогает.
— Ничего, — сказал лейтенант. — Все еще уладится.
— Нет, — сказал Семенов.
— Не думаю. И вы ведь тоже не думаете — верно?
— Ну что вы... — сказал лейтенант.
— Не надо, — сказал Семенов. — Я ведь все понимаю.
Они молча пошли дальше и вскоре вышли на площадь. Сгоревшая «тридцатьчетверка», покрытая снегом, стояла как памятник. Регулировщик топтался, постукивая ногой об ногу и держа под мышкой свернутые флажки. Они подошли и стали подле него. Послышалось далекое урчанье, лейтенант прислушался.
— Ну вот, — сказал он. — Сейчас поеду.
Из-за угла, темнея сквозь снег, появилась машина. Регулировщик поднял красный флажок. Машина остановилась, скрипнув тормозами, и лейтенант поспешно влез в кузов. Здесь сидело уже человек десять, у всех ушанки были завязаны под подбородком, а у одного усы были совершенно седые от инея. Регулировщик поговорил о чем-то с шофером и поднял желтый флажок.
— Прощайте, — сказал Семенов и снял шапку.
—- Храни вас Бог.
— Прощайте, — сказал лейтенант. Машина тронулась, и лейтенант, держась за плечи сидящих, пробрался в угол, где было свободное место. Он тоже опустил уши и завязал их у подбородка. Было холодно, за мелкой снежной канителью исчез Ченстохов. Медленно светало, и они все смотрели вперед, на дорогу, чтобы увидеть границу Германии.

Леонид Наумович Волынский - Рассказы. - 1956.
(Переиздания: Сквозь ночь: рассказы, повести, очерки. 1974 год. Дом на солнцепеке: повести, рассказы, очерки - 1985)

ПРИМЕЧАНИЯ:
¹ Ченстохов - устаревшее название города, употреблялось оно во времена Российской Империи. Сейчас общепринятое название - Ченстохова (Częstochowa) - духовная столица Польши.
² ... "в берлоге", значит, на территории Германии.
³ Степанович - ошибка автора, теперь знаю, что надо Васильевич.

Об авторе пишет Григорий Зленко, писатель,
заслуженный деятель искусств Украины, лауреат премии Украины имени Павла Тычины,Одесса.


Кто же он, Леонид Наумович Рабинович?

Как быстротечно время! Как коротка человеческая память...
Будто и не было талантливого литератора Леонида Наумовича Рабиновича, писавшего под вымышленным именем Волынский. Псевдоним, как мне представляется, он взял не для того, чтобы скрыть свое еврейское происхождение, а потому что в русской литературе уже был писатель Рабинович, Осип Аронович (14.1.1818 — 16.10.1869), при том земляк Леонида Наумовича, пускай и старший, и ко времени вступления Рабиновича-младшего на литературную стезю основательно забытый...
Припоминается, как стремительно обретал Леонид Волынский популярность. Я работал тогда в живописном городе Корсуне-Шевченковском над Росью. В газетном киоске увидел привлекательную обложку нового журнала "Юность" — и без раздумий приобрел этот номер ради очерка Волынского о том, как спасали картины Дрезденской галереи. Не знаю, был ли это первый опыт пера Леонида Наумовича или он что-то публиковал ранее, известно мне точно лишь то, что замечательная его книга — те самые "Семь дней", о которых напомнил Филипп Либерзон из Казани (см. "Лехаим" №3 (83) за 1999 год), откликаясь на публикацию Израиля Ройтмана "Еврей, спасший шедевры Дрезденской галереи" (см. "Лехаим" №1 (81) за 1999 год), — вышла вскоре после появления очерка в "Юности" и стала произведением, любимым многими библиофилами. Мой экземпляр, приобретенный в том же Корсуне-Шевченковском, потом стал частью родительского книжного собрания в селе Поток на Киевщине, после смерти отца попал в библиотеку сестры, учительствующей в селе Белое на Львовщине, и недавно возвратился ко мне в Одессу.
Тут впору сказать, что Леонид Наумович Рабинович-Волынский родился 19 декабря 1912 года (по новому стилю 1 января 1913 года) в Одессе. Сведения о нем, как о писателе, имеются в "Краткой литературной энциклопедии" (т.1, с.1022), в книге Н.И. Мацуева "Русские советские писатели. Материалы для биографического словаря. 1917—1967" (М., 1981, с.53), в "Указателе заглавий произведений художественной литературы. 1801—1975” (М., 1986, т.2, с. 248).
У меня сохранился адресный справочник "Союз писателей СССР" по данным на 1 ноября 1965 года (М., 1966). В нем на странице 121 указано, что Волынский (Рабинович) Леонид Наумович жил тогда в городе Киеве, по улице Мало-Васильковской, дом 23, квартира 12. Видимо, сведения о нем содержат и биографические справочники Союза писателей Украины, вышедшие в 1960, 1966 и 1970 годах. Правда, ни в сводном библиографическом пособии "Писатели Советской Украины. 1917—1987" (Киев, 1988), ни в первом томе "Украинской литературной энциклопедии" (Киев, 1988) Леонида Наумовича Волынского нет. Известно, сколь небрежно составляются у нас справочники, особенно в отношении тех, кого уже нет на белом свете...
Леонид Наумович Волынский скончался тридцать лет тому назад, 28 августа 1969 года. Творческий его путь был сравнительно недолгий. Литературное его наследство значительно и непреходяще. Это и упоминавшаяся выше книга "Семь дней", выдержавшая три издания (1958, 1960, 1971), и четырежды выпущенное "Лицо времени" (1962, 1965, 1971, 1982), и трижды изданный "Дом на солнцепеке" (1961, 1970, 1985), и дважды вышедшее "Зеленое древо жизни" (1964, 1978), и целая серия сборников рассказов.
Не упустим из виду и то, что по первой своей профессии Леонид Наумович был художником. Отдельные его книги вышли с рисунками автора, которые свидетельствуют о крупном даровании иллюстратора.
Если вы еще не знакомы с наследием Леонида Наумовича Волынского (Рабиновича), возьмите в библиотеке его книги и прочитайте. Писатель заслуживает того, чтобы его помнили и в близком уже следующем столетии.

P.S. Уже перепечатав письмо, я все-таки не успокоился и позвонил в генеральный каталог Одесской государственной научной библиотеки имени М. Горького — старейшего и крупнейшего в Украине книгохранилища, которому предстоящей осенью исполняется сто семьдесят лет. "Горьковка" располагает всем, что вышло из-под пера Леонида Наумовича Волынского. Первой книгой писателя был сборник "Рассказы", выпущенный в 1956 году, за два года до появления "Семи дней".

  
 
Форум » ДАНЬ ЭПОХЕ » Их соединили музыка и время » ВПЕРВЫЕ: ЕЖИ СЕМЁНОВ – «ПОЛЬСКИЙ ЛЕЩЕНКО». Продолжение темы (Леонид Волынский. ДРУГИЕ ПЕСНИ)
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск:

Copyright petrleschenco.ucoz.ru © 2024
Сайт создан в системе uCoz