| Georgo | Дата: Воскресенье, 17.03.2013, 00:36 | Сообщение # 1 |
 Дирижер
Группа: Администраторы
Сообщений: 388
Статус: Offline
| ПИСЬМЕНА ПАМЯТИ. ИЗ ПЕРЕПИСКИ
Письма Л.Н. Андерсен
М.Г. Визи[1]
21 октября 1985. Иссанжо
Дорогая Муся!
Сегодня уже месяц как я приехала из Америки, а все еще «не отдышалась». Мало нам удалось поговорить, особенно Вам, так как еще об обеде надо было думать! Мне-то все было интересно, все ново <…>. И Колю Слободчикова – было интересно повидать. Спасибо. Но — мало <…>. После Сан-Франциско провела несколько дней в пригороде Нью-Йорка, у Марины, бывшей Гроссе (знали Вы Л. Гроссе? Он погиб в Союзе в тюрьме)[2]. Она живет прямо-таки в лесу, в деревянном домике, как и многие-многие, по большей части художники. И уже лет десять как ждет меня. Конечно, ворчала, что в такой спешке. И вообще, почему раньше не могла приехать, когда была жива Мэри, был Лапикен? <…>
Как бы ни был короток мой визит, для меня это было необычайным событием: подышала дружеским воздухом, поговорила по-русски и теперь буду знать, куда идут мои письма, кто как живет, у кого какие коты…
Конечно, кое-что было и грустно. Время идет, люди меняются. Да и уходят. <…>
Париже меня встретил Ренэ Гера[3] (гениально говорит по-русски) с Михаилом Волиным, «Мишкой», которого я не видела с 49-го года и с которым связано столько юных воспоминаний, что невозможно не радоваться такой встрече. Прямо с аэропорта мы засели в маленьком ресторанчике и погрузились в воспоминания. И как будто все это было вчера! Потом только Миша заметил, что слушающий нас с улыбкой Ренэ и зевающая от скуки жена Миши (по-русски-то не понимает) нам годятся в дети…
Ну вот. А потом я влезла опять в кухню, в уборку, в переживания о животных, училась опять спать «наоборот» и т.д. И все вы остались в совсем другом мире, все же более реальном теперь, так как видела его. <…>
29 декабря 1986. Иссанжо
Милая Муся!
<…> Знаете ли Вы о том, что в июне в Париж, а потом к нам, со мной, приезжал Валерий Перелешин? Из Голландии, куда его пригласили и где прославляли и потчевали слависты. Мы говорили о стихах, он мне давал очень ценные советы, и во мне поднялась настоящая поэтическая буря, я даже во сне писала стихи, но некогда было наяву, и, как только он уехал, все утихло и затянулось тиной <…>.
Вот Лидия Хаиндрова уже умерла. Мы с Валерием успели черкнуть ей, она получила. А в последнем письме писала, что больна <…> и чтобы я не бросала стихов. Завещала. Я очень любила Лиду <…>.
С.А. Грэсу
10 марта 1970. Париж
Дорогой Сергей Анатольевич,
Долго я собиралась ответить на Ваше письмо от 20 января и наконец собралась. Нельзя сказать, чтобы я «завертелась в вихре парижской жизни», — живем мы тихо: муж ездит на работу, приезжает домой на обед, опять на работу и домой на ужин. Соответственно этому я хожу за продуктами, готовлю, немного вожусь по дому. Но без сада работы меньше, чем на Таити, успеваю повозиться и для себя, хотя недостаточно, чтобы вовремя ответить на все письма да еще отработать новые стихи. Написала целую кучу, но все еще в сыром виде. У меня всегда так вначале пишется почти одним махом, а потом некогда и скучно поправить «ляпсусы».
ВС. Н. Иванову [4]
27 февраля 1970. Париж
Дорогой Всеволод Никанорович,
Пишу Вам на правах старой знакомой, а также большой поклонницы Вашего таланта. До сих пор помнится фраза: «…у Кресценсии (т<ак>, кажется, звали некую сказочную героиню) было такое нежное горло, что, когда она пила красное вино…» и т.д. Почему-то именно эта фраза вспоминается, когда я вижу все эти средневековые французские замки, которых так много в верховьях Луары, в местности моего мужа.
Но дело, конечно, не в замках… Дело в Зое Ивановне, которая мне пишет очень грустные письма. Я не знаю Ваших отношений, но это и не важно, не так ли? Важно то, что это — женщина, некогда близкая Вам и находящаяся теперь в таком безвыходном, тяжелом тупике. Вы, вероятно, знаете, что она давно без службы и без пенсии. Все небольшие сбережения она проболела, т.е. потратила на лекарства, так как была очень больна, почти при смерти. После такой болезни, в ее возрасте, сил, конечно, у нее не много. С ее отправкой в какой-либо дом для неработоспособных — бесконечные затяжки и осложнения. А пока все это выясняется, надо как-то жить.
Продуктовые посылки, которые Вы можете посылать, не имеют смысла, так как в Китае такая дикая пошлина, что она не сможет их выкупить. Вы должны или оплачивать все на месте (если это еще можно в Китае), или как-то помочь ей деньгами, что было бы самое лучшее. Извините за слово «должны», которое я написала. Может быть, морально Вы ничего и не должны, не мне об этом судить, но без всякого «должны» Вы, вероятно, будете рады найти способ помочь ей. Из Франции я не могу посылать ей деньги, но, вероятно, могу через Гонконг. Я уже послала пробных 20 долларов. И жду результата. Много посылать я не могу, так как, хотя в данное время я обеспечена предметами первой необходимости, но деньги «куры у меня очень клюют», когда они есть, так как сама я не работаю. Тем не менее, я бы хотела хоть немного помочь Зое Ивановне и хотела бы, чтобы Вы, в равной мере, помогли бы моей тете — Нине Михайловне Андерсен, которая проживает в Киеве. Она не в критическом положении, так как имеет пенсию, но я бы хотела ее немного побаловать, тем более что собираюсь приехать к ней и на некоторое время «сесть ей на шею».
Я буду ждать Вашего согласия с большим нетерпением.
И как только узнаю, что Зоя Ивановна получила мои 20 долларов, дам Вам знать.
крайнем случае я могу посоветоваться об этом с Советским консульством в Париже, так как, несмотря на замужество, я остаюсь советской гражданкой.
Дорогой Всеволод Никанорович, я даже не прошу прощения за вторжение в Ваши дела, так как уверена, что если бы Вы знали обо всем этом, то уже нашли бы способ помочь. Я только сообщаю Вам, и Вы, наверное, будете рады знать правду, хотя и печальную.
А пока я желаю Вам всего хорошего и решаюсь обратиться с еще одной просьбой, уже лично моей: как достать Вашу книгу, которую, я слышала, Вы недавно издали? <…> Если она не переведена, жаль, что я не в Хабаровске (моя родина, кстати) и не могу предложить себя в переводчицы.
С уважением и, как и раньше, «с поклонением». Ларисса.
2 апреля 1970. Париж
Дорогой Всеволод Никанорович,
Ну вот, все очень хорошо устроилось: как я и ожидала, Вы сердечно откликнулись на мое письмо, З(оя) И(вановна) получила маленькую помощь (посылаю кусочек ее письма в подтверждение), и моя тетя тоже. <…>. Спасибо за высылку Вашей книги, хотя она еще не дошла. Очень хочется попробовать перевести, но не знаю, хватит ли моего плохого французского языка для Вашего прекрасного русского. Можно попробовать, если найду соответствующую помощь в грамматическом отношении. Во всяком случае, я могу поискать более грамотного переводчика, как только «разведу» литературные знакомства. Ведь я совсем недавно в Париже, несколько месяцев тому назад приехала с Таити, и вообще, все эти годы мы жили во Франции только наездами, в отпуск, а остальное время проводили в разных «экзотических странах». Но теперь, вероятно, мы останемся во Франции.
Поэтому мне еще не у кого узнать, помнят ли Вас здесь, и о «Черных людях» я ничего не знаю. Как только дорвусь до книжного магазина, обязательно поспрашиваю и Вам напишу. Я так рада, что Вы пишите «вовсю».
<…> Я опять принялась за стихи, хотя много лет не писала. Трудно «играть при пустом зале», а тщеславие ли это или нормальная потребность «сообщать» и чувствовать отклик, — не знаю. Ведь для себя, пожалуй, не стоит и на бумагу записывать все, что проходит в голове… Впрочем, большие писатели, вероятно, чувствуют, что «бутылка, брошенная в океан», все-таки когда-нибудь дойдет. И пишут. А таким, как я, нужно «поболтать» без промедления. Может быть, и хорошо, что не болтала, а шила занавески в бесчисленных новых домах.
Еще раз благодарю Вас и от З<ои> И<вановны>, и от моей тети, и от себя самой. И желаю всего хорошего.
Ю.П. Крузенштерн-Петерец [5]
12 апреля 1969. Таити
Милая Мэри, спасибо за журналы, за вырезки — очень интересно. Очень понравился дневник китайского школьника. Из «чужих» — Ахматова, два стихотворения-пародии и чудесный рассказ об открывалке для пива. Это напоминает мне мои приезды во Францию после трехлетней жизни, полной переживаний, где-нибудь во Вьетнаме или Индии. Маман сидит в том же кресле, вяжет почти такую же самую кофту и слушает радио, приговаривая: «Кескиль шант маль ментенан…" И кажется, что и не было никаких трех лет, а так, съездили на прогулку и вот вернулись к обеду.
Может быть, во Франции я забуду немножко о рыженьком
котенке, умершем по моей вине. А пока не могу, даже прочитав о блокаде Ленинграда и о смерти Цветаевой <…>.
Но вот все же нашла те стихи, что спрашивала у Вас, нашла в копиях писем к Вам.
Посылаю снова, с полным доверием: распоряжайтесь как хотите.
* * *
Который-то день, утонувший в тумане…
Который-то, вовсе утерянный час…
И сами мы где-то… большом океане…
И волны несут и баюкают нас.
И все хорошо. Будто не было горя,
И будто не страшно, что будет потом.
Наш дом — пароход. Наша улица — море,
И плещется лунная ночь за бортом.
И шепчет… И сердце в каютном уюте
Уснуло, свернувшись клубочком, как кот…
Не надо Бомбея, не надо Джибутти, –
Пусть наш пароход все плывет и плывет…
Не надо земли. Только б море да море…
Не надо базаров, войны и газет,
Лишь море, и в этом туманном просторе
Лишь этот чудесный обманчивый свет.
<…> Что у Вас было пасхального на Пасху? Я спекла куличи. Вышли очень плохие, хотя поднялись очень гордо. Тем не менее я отвезла один (маленький, что же людей гробить) Смолиным и долго слушала рассказы о старом времени. Он сибиряк и был в Белом движении, дрался в тех местах, что я могу считать родными и из-за которых теперь Союз ругается с Китаем. Все-таки зверский там был быт. Как я, такая «чувствительная» барынька, оттуда вышла? Хунхузы, тигры на окраинах городов, медведь в церкви, и еще на фоне нашей «гражданской».
Другой кулич подарила художнику Грэсу. Наверное, подавится, очень деликатный человек, похож на старого Барримора.
Остальные жру сама. Уборщица не хочет. Морис тоже что–то отнекивается.
А творогу вот нет, очень обидно. Кончаю. Целую Вас. Жду письма.
14 марта 1971. Париж
Милая Мэри, спасибо за чудное стихотворение Ивана Елагина. Кажется, из всех заграничных поэтов я начинаю его «залюбливать» больше всего.
Мы опять переезжаем. Опять нападает истерика <…> я буквально болею. К тому же в последнее время у меня завязались разные интересные знакомства. Вижусь с Можайской, с Прегель, познакомилась с Шаховской, ей, как она говорит, понравился мой не то очерк, не то «некролог» об одном таитянском художнике (русском), она собирается его напечатать. И еще просила что-нибудь присылать. Паршиво только то, что я всегда считаюсь светской дамой, так как муж иностранец, и сразу же мне предлагают отказаться от газеты в пользу бедных. От газеты-то я откажусь, так как неизвестно, сколько я буду писать, — опять ведь придется устраиваться и переворачивать старый дом и сваленные ящики с вещами, когда-то ведь надо это сделать, но в принципе это начинает меня расстраивать.
<…>Хорошо бы и для моего престижа в доме иметь хоть маленькие, заработанные самой деньги. Но, конечно, с «Русской мысли», а тем более с «Возрождения», много не наберешь. А пока не выясним окончательно, где же будем жить, нечего вообще и начинать ничего такого.
Нашли мы было чудную квартирку около Парижа. Идеал: леса вокруг, замок даже, недалеко и Париж, пожалуйста, садись и поезжай. Нет, не хочет, да и дороговато все около Парижа. А в самом — и подавно. В общем, пишите мне после 30 марта в Марсель. Мой муж покончил со своей службой в прошлую пятницу.
<…>Можайская водила меня на день рождения Бориса Зайцева. Было очень много народу — актеры и писатели, со многими познакомилась. том числе и с Терапиано, который мне сказал, что из-за меня должен был выдержать войну. Там была и Одоевцева. И очень старалась выяснить: обижена я или нет. И почему не прислала стихов.
Дело в том, что перед самым отъездом в Россию я получила от нее письмо с предложением дать стихи для «Возрождения». Ее выбрали собирать разных поэтов для отдела поэзии. Вы, наверное, об этом знаете. А у меня даже не было времени ей ответить, и я ответила только по приезде, когда уже было поздно — в первую книгу. И стихов не послала, так как они где-то завалены и некогда их «почистить». Она решила, что я все еще обижаюсь. Мне было очень смешно от таких сложных переживаний, но стихов я все же еще не послала <…>.
Зайцеву я представилась так глупо, что до сих пор самой смешно. Я была ошарашена таким сборищем русских и так зевала вокруг, что заикнулась и вроде забыла, что надо в таких случаях сказать, когда меня ему представили. Но это тоже неважно.
России я была две недели, четыре дня в Москве и остальные дни — в Киеве. Киеве было ужасно, так как моя тетя живет в очень неудобных условиях и так как она больна. Я думаю, у нее рак. После моего отъезда ее отправили в больницу. Поэтому я и не дождалась лета, чтобы ехать «надольше», и правильно сделала.
В Москве мне было очень хорошо. Я жила у Котяковых[8]. Приехала 30 декабря, вечером, тут же позвонил Юрка Савельев, Ольга Нельсон. На следующий день смотрела Москву (на такси) с Котяковым и одним тамошним певцом. Потом отдохнули, нарядились и встречали Новый год. Пришли Олег — толстый и седой — с женой, позднее забежал Игорь, который очень мало изменился, как будто только загримирован под пожилого. У них вид довольный, особенно у Игоря. Потому что, как я поняла, он на своем месте — раз, и потому что у него дети, которые останутся в России (какая бы она ни была). Это не фунт изюму.
На следующий день я ходила смотреть Кремль с Савельевым, который все очень хорошо знает и помнит, — чудный гид. Вечером я уехала поездом в Киев.
На обратном пути опять была два дня. Меня встретили утром Ира Котякова и Юрка Савельев. Пришел (приехал из Владимира) Валерий Янковский… очень много рассказывал. Вечером мы были у Олега Лундстрема. Опять пили-ели, там был Юрка Савельев и рассказывал массу анекдотов, очень остроумных, но совершенно неприличных. Я заметила, что там совершенно не церемонятся. Олег в честь меня поставил нашу бывшую любимую пластинку Вагнера «Тристан и Изольда». Когда-то мы клялись, что не женимся и не выйдем замуж за таких, кто ее не понимает. И подарил ее мне. (А у нас даже проигрывателя нет — ничего нет, чтобы послушать, так и живем — «на пока». Все мои бумаги — на полу.) Олеговская Изольда наварила-напекла и еще мне надарила. Уехала очень культурно — с банками солений и варений, приплатив за тяжесть — но ведь зато от русского сердца!
Еще раз, на следующий день, с Валерием и Юркой, смотрели Оружейную палату, Красную площадь, которую изгадили отелем, и долго разговаривали дома. На другое утро бегали наспех в Третьяковку… <…> Больше всего пронял Нестеров. После обеда Валерий и Ирина проводили на аэродром.
<…>Витька Серебряков и Щеголев звонили из Свердловска. Щеголев говорит, что не пишет оттого, что от него больше требуют доклады, и невольно делает то, что нужно (а я — варю супы). Серебряков все о том же: красивая ли я еще? Я ему ответила, что его не касается, ему контракта о красоте не подписывала, пора и честь знать <…>.
После России написала стишок, который скорее относится к нашим прежним метаниям, всколыхнутым опять моей поездкой. Его нигде нельзя печатать, так и останется на мосту.
НА МОСТУ
На том берегу — хуторок на поляне
И дедушкин тополь пред ним, на посту…
Я помню, я вижу… сквозь слезы, в тумане,
Но все ж я ушла и стою на мосту.
А мост этот шаток. А мост этот зыбок —
От берега деда на берег иной.
Там встретят меня без цветов. Без улыбок
И молча ворота захлопнут за мной.
Там дрогнут и хмурятся темные ели
И, ежась от ветра, мигает звезда.
Там стынут улыбки и стонут метели,
Нет, я не дойду. Никогда… Никогда…
Я буду стоять, озираясь с тоскою,
На сторону эту, на сторону ту.
Над пропастью этой, с проклятой рекою
Одна.
На мосту.
7 февраля 1972. Иссанжо
Милая Мэри… <…> я получила письмецо от Одоевцевой, она хотела бы меня повидать, когда я буду в Париже (я ей послала поздравление). Она еще раньше звала меня, но у меня в Париже всегда «мотня», а к ней далеко. Я получила ответ на мое поздравление Горбову — он также уныл, с женой все хуже и хуже. И он хотел бы уехать в деревню, как я, и забыть обо всем, но…
От Валерия пришла новая книга с совершенно виртуозными рифмами — как я далеко блуждаю в своих лесах. И все-таки я надеюсь, что сотворится чудо, что я поумнею и кто-то будет торчать в кухне за меня.
Но раз уж у меня судьба такая (а наверно, дело не в кухне, а где-то во мне, и так мне и надо), то Вам никак нельзя сдаваться <…>. Почему бы Вам не приехать во Францию. Для начала просто отдохнуть, посмотреть нашу Луару <…>. Наши места очень интересные, тут можно много увидеть такого, что так и просится написать. Мы иногда ездим вокруг (когда снега нет), и у меня «аж душа скимит» (это так написал один шанхайский поэт-фотограф), как будто я читаю сказку или легенду. Тут даже камни в старых домах такие <…>. Это не Овернь, мы — Белей, но это то же самое, что Овернь: те же типы, костюмы (были раньше), природа.
К сожалению, прогресс чувствуется и здесь. Старые дома не чинятся, а просто оставляются. С них растаскивают черепицы, камни для оград. Строят новые (хорошенькие, похожие на рекламы, тогда как старые — на легенды). Над нами, на холме, где раньше волнами ходила под ветром пшеница и паслись на лугу коровы, — строится огромный дом для молодежи. Будут, наверное, орать громче птиц в саду. От сотрясения, что ли, наш чистейший ключ в саду разлился рекой, причем мутной. Пришлось прекратить брать здесь воду. А я так любила это: выйдешь с кувшинами, и, пока тоненькая струйка журчит, есть время посмотреть, что делается сегодня: какие птички, какой ветер, что расцвело. А розовые утра в снегу! Ну, Мэри, не стоит умирать, пока есть что любить.
А вот Всеволод Иванов умер. Мне написала об этом Лидия Хаиндрова. Уже не получил моего последнего письма. А Казакова уже в Швейцарии . Там ей хорошо, но очень одиноко без французского языка и с глухотой
А Вы знаете. Мэри, от моей тети, что умерла в Киеве, я узнала подробности о моем происхождении. И оказалось, что моя бабушка (ее и папина мать) была дочка лесничего, что-то в тех местах — Полесье, рядом с Польшей. Она и была полька по матери и русская по отцу. И в доме у них вечно водились прирученные звери и случались разные драмы из-за них. И папа мне еще рассказывал, что его мать всегда возилась со зверюшками. Вот, наверное, и во мне это осталось…
А здесь в лесах почти ничего нет, — французы всех переколотили, даже белок.
А места чудные, вы должны их повидать <…>.Теперь я совсем ничего не пишу, вот разве что:
Так сурово небо, так тиха земля,
Замерли, застыли снежные поля…
Разве что ворона прыгнет на пенек
Да во мгле забрезжит чей-то огонек.
Слабый, одинокий — сквозь туман и лед —
Кто его заметит, кто его найдет?
И кому на радость он блеснет вдали,
этом белом поле на краю земли?
Так скулили двести лет назад сельские учительницы, и уже тогда никто их не печатал. И они сами себе подпевали под гитару. Кто бы подумал, что во Франции я буду писать так же? И даже без гитары?..
Целую, уже почти темно.
Н.М. Крук
23 июня 1970. Париж
Дорогая Норка,
Я в очередной запарке, и потому проникновенного письма не жди. До стихов опять не могу дорваться. Во-первых, у меня гостила подруга из Канады, с которой я рассталась в Корее в 1941 году. Сама понимаешь, сколько надо было всего рассказать, особенно о таких диких жизнях, как наши. Особенно как ее. Это была семнадцатилетняя девочка, самая прелестная из всех девочек, с которой мы, ничего не соображая, пробирались через границу Маньчжурии и Кореи в самое горячее время, застряли на две недели на границе со всеми тюками и собакой, каждый день пытаясь влезть в переполненные поезда, чтобы попасть в Корею… Вытащил нас Валерий Янковский, которому случайно проехавший миссионер передал о нашем критическом положении. Собака ехала, запертая в чемодане, так как было нельзя, а Ирма — в уборной, так как заболела дизентерией.
Осенью я пробралась с последним возможным пароходом в Шанхай, а она осталась в Корее с родными. Потом все были отрезаны. Потом она вышла замуж за Валерия Янковского (вместо меня вроде) и, когда ждала сына, Янковского увезли. Теперь все мирно переписываемся: Париж — Канада — Союз. И вот она приехала.
Одним словом, после этой встречи дом получился, как после татарского нашествия, но было упоительно, хотя и утомительно. Мы болтались по всяким Версалям, Фонтенбло и прочее и говорили, говорили, окончательно запустив бедного Мориса. Хорошо, что он любит домашние работы и сам за собой ухаживал <…>.
Теперь еще предстоит перемена: Морис уходит в марте или в феврале с работы вообще, надо решать, где жить, и искать квартиру. Проблема: Париж — ужасная каша, даже красота его забросана новым построившимся барахлом, автомобилями, шумом, вонью. шикарных кварталах, где вид на Сену или на парки — недоступно. Но зато много друзей, и театров, и всяческих увлекательных сторон жизни. И я бы, наверное, нашла бы себе применение. С другой стороны, бесконечные расстояния, паршивый климат и много друзей тоже выбивают из строя, и ничего не успеваешь, только иллюзия, что что-то делаешь, а на самом деле — суета.
Иссанжо пока дом переполнен… Марсель симпатичный по климату и по размерам… пригороде Парижа, пожалуй, ни то ни се: до города лень добираться, и будем сидеть «на природе», которая и не совсем природа. А вообще не знаю…
Валерий махнул на меня рукой, я не успеваю писать ни ему — и никому. Послал ли он тебе свой китайский сборничек? Если нет, я тебе пришлю: он мне прислал для продажи, и я еще и с этим не успеваю <…>.
общем, я начинаю образовываться: нахожу номера телефонов в телефонной книжке (в Таити мы просто спрашивали девушку, как всегда на «ты», вроде дай мне номер того, с усиками, который творог продает), меньше путаюсь в метро <…>. А пешком я все нахожу, только уже больно далеко. Денег мне всегда не хватает, так что на такси езжу только в моменты отчаяния <…>.
Ну, теперь я незаконно расписалась, время больше чем вышло. Слава Богу, Морис обедает в городе. Кошки уже посматривают с упреком. Иду.
Господь с тобой, целую, пиши.
ПИСЬМА К Л.Н. АНДЕРСЕН
А. Н. Вертинский
14 марта 1936. Шанхай
Мой дорогой друг!
Я хочу поблагодарить Вас за Ваши прекрасные стихи. Они доставили мне совершенно исключительное наслаждение. Я пью их медленными глотками, как драгоценное вино. них бродит Ваша нежная и терпкая печаль. «Le vin triste» — как говорят французы. Жаль только, что их так мало…
Впрочем, Вы вообще не расточительны. словах, образах, красках — Вы скупы — и это большое достоинство поэта. У Вас прекрасная форма и много вкуса… Ваши стихи — это лучшее, что мне пришлось прочитать здесь. Если мои слова представляют для Вас хоть маленькую ценность — я прошу Вас писать, писать и писать. У Вас для этого есть все данные и все права.
В этом году в San-Francisco выходит большой альманах «Земля Колумба», я буду рад предложить Ваши стихи в редакцию, если Вы мне пришлете еще что-нибудь.
Редактор П. Балакшин просил меня присылать ему интересных молодых поэтов.
Примите уверения в самом искреннем восхищении.
Александр Вертинский
Ю. Крузенштерн-Петерец
19 марта 1971. Вашингтон
Дорогая моя Ларишенька,
Вот странное совпадение. Вчера и сегодня думала о Вас. Написала Нине Вейс и скулила, что от Вас ни слова. Писала на службе. Вернулась домой под проливным дождем. Дома — Ваше письмо. Села его читать, и вдруг во все небо радуга, да какая! Не обгрызки, а полная арка, прямо против моего окна (оно величиной с экран) и именно «все цвета радуги». Это нам с Вами будет что-то хорошее. А если нельзя обеим, то уступаю Вам.
И радостно мне было узнать о том, что Вы повидали старых друзей, и грустно, что меня там не было. А если и умудрюсь туда съездить, то вряд ли мне удастся кого-либо повидать. Один наш шанхаец, который на дипломатической службе, встретил Юру Савельева в Москве на
каком-то приеме, и бедный Юра от него стрекача дал. Знакомство с нами, очевидно, не очень полезно. Я, правда, не дипломат, а только «Голос Америки», да и то сверхштатный, — но от этого не легче. А тут еще всякие инциденты, какой-то доктор Никитенков прибежал прятаться в американское посольство в Москве — новый скандал.
То, что Вы говорите об Игоре (Лундстреме) и его детях, — принимаю на 50 процентов. Хорошо, что его дети растут в России. Ну, хорошо, что это 70-е годы. А если бы он остался в 20-х, то его сын мог бы разделить судьбу сына Гумилева и Ахматовой, то есть чуть ли не 20 лет каторги. А судьба Левушки Гроссе? А Ваш Валерий Янковский? А замолкший Щеголев? А исчезнувший Вовка Померанцев — где он, что с ним, куда делся? Не знаю, что перевешивает; тут тоска по родине и свобода. А там сплошная родина и сколько свободы?.. Дорогая моя, как бы ни были Ваши друзья откровенны с Вами, всего они сказать Вам не могли. И даже не в силу страха и недоверия, а потому что многое просто страшно ворошить. Прошло, и лучше забыть…
Где же вы будете жить? Марселе? Не завидую. А как насчет Канн? Там, говорят, очень дешево — как ни странно. Там живут двое моих знакомых. Один художник Латышев, сын нашего заамурского офицера, которого я знаю с детства. Другая — поэтесса Таубер, с которой меня познакомила письмами Можайская <…>.
Ларишон мой, Ваши стихи «На мосту» просто чудесны, и я совсем не понимаю, почему их нельзя печатать. Там нигде не говорится, что это уход из России <…>. Это Ваше самое лучшее стихотворение за все последнее время, и, по-моему, придавать ему политическое значение просто глупо. Вам это кажется, потому что оно вызвано поездкой в Россию. А Вы повремените и дайте в печать.
Насчет гонораров: с «Возрождения» сейчас взятки гладки, оно платить еще не может. А «Русская мысль» с деньгой, и Вы прямо можете сказать Шаховской, что деньги Вам нужны. Есть еще место для печатанья, но только прозы — «Новое русское слово». Редактор Вейнбаум Вас знает — пошлите ему что-нибудь и скажите, что в отношении гонорара Вы согласны на общие условия. Он платит немного: по 7 долларов за статью и обычно пропускает каждого автора по две-три статьи в месяц — не больше. Но и то хлеб <…>.
Кстати, Вам что-нибудь говорит фамилия Кутэлэ дю Рошэ? Одна барышня из этой семьи, шанхайка, вышла замуж за американского лейтенанта и теперь адмиральша. Я такой барышни не знала, но мне кажется, что в Шанхае, на французской концессии, около авеню Эдуард Седьмой был ресторан и хозяйка его была мадам де Роше, русская и весьма боевая. Вы не помните? Не из этой ли семьи наша американская адмиральша?
Насчет того, что Вы ругнули Валерия нашего, я с Вами согласна. У него абсолютно нет журнального такта, а в своих суждениях он часто руководствуется личными симпатиями и антипатиями. С Терапиано он переборщил и теперь чуть ли не каждую неделю пишет на него по эпиграмме. Уже надоело их читать.
Но я рада, что Вы побывали у Зайцева — он милый, приятный старик, и что Вы познакомились с литературным Парижем. Давно бы пора. Молодец Можайская, что вытащила Вас.
Одоевцева мне предложила послать стихи для «Возрождения». Я их послала — две штуки, — но думаю, что она их не поместит. А то, что не печатают в «Возрождении» стихов Валерия — конечно свинство, мелкое сведение счетов. Недостойно поэтов, имеющих имена. Не восхищена я и тем, что «Возрождение» поместило рассказ Валерия… Валерий определенно не умеет писать рассказов, а в статье его тон неровный <…>. Я уже устала ругать его. Но жаль его ужасно — ему нелегко: родня его очень мало понимает в его поэтической работе, вот он и мечется.
Между прочим, когда Вы были в Москве, не слышали там Булата Окуджаву? Пластинок его нет, но есть звуковые записи, на ленту. Я один раз слышала – прелесть. Если найду, то пошлю то, что переписала <…>.
Целую Вас, мой Ларишон, желаю Вам счастливо переехать и хорошо устроиться <…> Ваша Мэри
И.В. Одоевцева
6 декабря<1959?>. Париж
Дорогая моя Лира!
Стихи дошли, но могли и не дойти — конверт разорвался, взорвался, должно быть, от динамизма содержимого. Редактор спрашивает; можно ли немного сократить «Зеркало»? Я не решаюсь без В<ашего> разрешения. Еще пойдет «Кошка». Я хотела бы и «Кольцо». Но места нет. Еще вопрос редактора по редакторскому диктаторству, привык изменять то или другое слово. Здесь поэты с этим мирятся, но я без Вас никакого согласия на это дать не могу. Но, конечно, это только мелочи, совершенно несущественные. К тому же эти «ретуши» сделала бы я с осторожнейшей тактичностью.
Ответьте обратной почтой. Если нет — тогда напечатаем какое-нибудь другое.
Конечно, все это вечные придирки. Мне Ваши стихи очень и очень нравятся — у Вас редко встречающаяся «личность». Вы не только кошка, но еще и «киплингская» кошка, которая ходит сама по себе и по своим дорогам.
И своеобразно — и прелестно.
Теперь насчет Вашего батюшки, как принято называть чужого папу. Дешевле 1500 фр. пансиона не найти. отелях комната (без права готовить) от 1000 фр. Мебл<ированную> комнату частным образом можно найти дешевле. Я поставлю, если хотите, объявление в русской газете, но надо знать, с какого до которого числа нужна будет комната. Возможно, что мне удастся найти комнату в Gagny — тогда бы Ваш батюшка мог сидеть в нашем саду и иногда завтракать. доме кормят очень сносно за 250 фр. Но опять надо знать точно, когда он будет здесь. Комната в Ганьи ушла в прошл(ом) году 500 фр. в день. Отопления в ней нет — годна только летом и весной, осенью. Находится она напротив нашего дома, т.ч. Вашему батюшке не было бы скучно среди русских. Ответьте скорее, дорогая. Очень, очень рада, что скоро увидимся, — мне это кажется чудесным — увидеть мою «Лиру». Целую Вас нежно и еще желаю всяческого счастья.
Ваша ИО.
ПРИМЕЧАНИЕ
[1]ВИЗИ (в замужестве Туркова, псевд.: А. Раевская) Мария Генриховна (17 января 1904, Нью-Йорк - 18 октября 1994, Сан-Франциско, Калифорния, США) — поэтесса. Харбине училась в Коммерческом училище (1918-1921), затем переехала в Пекин, где продолжила образование. Лучший поэтический сборник М.Г. Визи «Голубая трава» (1973) был издан в Сан-Франциско.
[2]Гроссе Лев Викторович (15 июня 1906, Иокогама - после 1950, СССР, лагерь) — поэт, философ. Сын В.Ф. Гроссе, дипломата, генерального консула России в Шанхае (1911 -1920). Окончил гимназию Дризуля в Харбине (1924). Изучал бактериологию в Сорбонне (1925) и в Берлине (1926). Хорошо знал английский, французский, немецкий и китайский языки. Вернувшись в Шанхай (1927), работал переводчиком в иностранных фирмах, много печатался в разных газетах и журналах. В 1948 г. репатриировался в СССР, год жил в Казани, работал переводчиком. Арестован. Умер в ИТЛ.
[3]Герра Ренэ (р. 13 июля 1946, Страсбург, Франция) — профессор-славист, литературовед, коллекционер. Живет во Франции. Русскому языку стала обучать в 6-летнем возрасте эмигрантка Екатерина Таубер, поэт и критик. Автор нескольких книг, посвященных теме русской эмиграции. Одна из самых известных «Они унесли с собой Россию...» (2-е изд., испр. и доп. СПб., 2004).
[4]В.Н. Иванов (псевд.: Доктор Финк) Всеволод Никанорович (19 ноября 1888, Волковыск, Гродненская губ. - 9 декабря 1971, Хабаровск) — прозаик, поэт, журналист, переводчик. Окончил костромскую гимназию (1906) и Санкт-Петербургский университет (1911). Участник Первой мировой войны. Работал в газетах Омска (1918), Владивостока (1920). 1922 г. через Корею эмигрировал в Китай. Харбине был редактором газеты «Гун-Бао». Вернулся в СССР (февраль 1945), жил в Хабаровске, занимался литературной деятельностью. Член Союза писателей СССР.
[5] Юсти́на Влади́мировна Крузенште́рн-Пе́терец (1903—1983, Сан-Матео, США) — журналист, поэт русского зарубежья. Псевдоним - Merry Devil. Предок по отцу — адмирал И. Ф. Крузенштерн. Отец — кадровый офицер, погиб на фронте 1-й мировой войны. С волной беженцев вместе с матерью и братом оказалась в Харбине. В Шанхай переехала в конце 1930 года. Фельетонист и политический обозреватель газеты «Шанхайская Заря» (1931—1934). Владея английским языком, одновременно работала в крупнейшей местной английской газете «North China Daily News». Кроме английского, свободно разговаривала на французском языке, занималась переводами книг. Содержала хронически больную мать и брата. Муж — поэт Николай Петерец. В годы мировой войны среди «оборонцев». На разгул ждановщины выпустила журнал «Антигона» («отражающий свободную мысль русских на Дальнем Востоке» и содержавший статьи о жизни интеллигенции в СССР; № 1 — ноябрь 1948). После долгих хлопот выехала в Бразилию, в начале 1960-х перебралась в США, работала в русском отделе радиостанции «Голос Америки» (10 лет). Опубликовала много статей в «Новом русском слове» и других изданиях. Выйдя на пенсию, переехала в Сан-Франциско, работала редактором газеты «Русская жизнь» (с 1982).
ССЫЛКИ:
Ларисса Андерсен. По земным лугам: Сб. стихотворений. — Харбин, 1940.
Ларисса Андерсен. Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма — М.: Русский путь,2006.
Остров Лариссы: Антология стихотворений поэтов-дальневосточников Под ред. Э. Штейна. — Орандж, 1988.
Публикацию подготовил Георгий СУХНО.
Скерневице. Польша.
15.03.2013
|
| |
| |
